Бывают места, которые становятся общим домом, цитаделью, защищающей и прославляющей идею красоты как движения и как состояния.

Направляясь в район Порт-д’Обервилье в 19-м округе Парижа, я, сам еще того не осознавая, собирался написать стихотворение. Однако оказавшись там, я сразу же, всем своим существом воспринял интуитивное знание, открывшееся мне вместе со сложной архитектурой этого огромного здания:

Любое искусство есть наука, а все науки связаны друг с другом, будучи выражением одной и той же истины на разных языках.

Поворотный турникет, за ним раздвижные стеклянные двери – все это задает тон дальнейших впечатлений, обещая моему взгляду головокружительную панораму – стоит только подняться на лифте. Но пока, зайдя в Дом Massaro на первом этаже, я ощущаю совсем иное чарующее головокружение. В каждой мастерской меня встречают запах дерева, раскроенные кожи, современные станки, древние жесты и традиционные инструменты. Здесь страстная увлеченность многих людей сливается в единое целое. В союз виртуозного мастерства и времени. Искусство терпения царит в le19M безраздельно, и разум признает поражение, ослепленный этим потрясающим мастерством. Я иду дальше, поднимаюсь на лифте, открывающем передо мной бескрайнюю полосу неба, переступаю порог Дома Lemarié и Ателье Lognon – и все это время меня переполняют мысли и эмоции, рожденные видом « золотых дел мастеров », склонившихся над своей работой: украшениями из перьев, цветами из ткани, плиссировкой. le19M – истинный парад творчества и турнир изобретательности. В этом пространстве искусных рук и света, где выверенные движения мастеров танцуют с солнцем под небом Парижа, качество человека неразрывно связано с его трудом. А значит, именно качество есть начало и конец всех вещей, – что бесконечно далеко от унылой рутины сугубо механической работы. Это искусство, это мастерство есть естественное продолжение сокровенной сути этих мастеров и мастериц, улыбающихся мне и вновь возвращающихся к своему труду. Их ремесло отражается в их бытии, и наоборот. Ведь настоящий ремесленник всегда художник! Наши предки назвали бы такого человека Artifex – истинный мастер своего дела, не проводящий различия между искусством и ремеслом и связывающий оба слова с понятиями совершенства и фундаментальности.

le19M нельзя оставить позади – его уносишь с собой и в себе. Мы обещаем бережно хранить наследие истории и кропотливо развивать современность. Клянемся создавать красоту, чтобы бороться с любыми видами уродства – страшной опасности для любой эпохи. Этот призыв к единению, который le19M бросает у самой границы рабочих кварталов, бесконечно близок и понятен мне своей актуальностью и поэтическим величием. Как тот гимн кружева и железа, спетый Руди Риччотти, который я выше назвал цитаделью. Это храм Аполлона – бога искусств, отождествляемого с «богом-геометром» Платона, – где мы постигаем, что главной составляющей традиции в искусстве является идея передачи из поколения в поколение средств, позволяющих женщинам и мужчинам нашего времени неустанно стремиться к Красоте.

В ателье Maisons d'art вокруг то и дело звучат яркие и выразительные слова, неизменно наполняющие меня чувством невероятного блаженства, похожего на наслаждение интонациями языка мастеров. Эти редкие сегодня слова, эти почти позабытые выражения излучают столь сильные эмоции и воздействуют на душу такой же магической силой, как неожиданно вспомнившийся запах, унося сознание в поэтические дали. Ничто так не завораживает меня, как понятийный аппарат этих ремесел, лексиконы, воплотившие в себе все искусство мастера, всю ловкость его рук и артистизм его профессии.

Принадлежа к искусству языка, скрупулезно и филигранно описывающего живописный мир, эти слова задают ритм работы, рождают гармонию этих ателье, где одни и те же движения передаются из поколения в поколение.
Ничто так не волнует меня, как возможность услышать, встретить слово, которое для меня еще недавно было на пути в небытие – ведь все мы, в конце концов, понемногу стираем из своего внутреннего словаря те или иные выражения, те или иные термины, которые уже не являются частью нашей повседневной жизни.
Услышав одно из таких слов, я испытываю чувство благодарности. Ведь слова – это людская память.

В день, когда я посетила ателье Maison Michel – чудесной шляпной мастерской, созданной в Париже в 1936 году, – швеи и шляпницы были заняты подготовкой к дню святой Екатерины. Этот праздник – французская традиция, уходящая корнями в Средние века. Каждый год день 25 ноября посвящается незамужним молодым женщинам, уже задувшим двадцать пять свеч на своем именинном торте. Catherinettes («катеринки» или «катеринетки», как их называют) надевают в честь праздника экстравагантные головные уборы в зеленых и желтых тонах – цветах надежды и семьи. В мире моды эта традиция по-прежнему жива: в этом году восемьдесят «катеринок» и «николя» в CHANEL вышли на улицы Парижа в шляпах, специально созданных для праздника в соответствии с личными вкусами каждого из них.

Некоторые надели капелины (capeline) – шляпы с широкими полями, обычно соломенные, защищающие кожу от солнца. Их конструкция восходит к средневековым чепцам, закрывавшим голову и плечи женщины, – летних из легких тканей или шерстяных для зимы.

Специальный станок под названием Weismann позволяет создать уникальное для нашего мира изделие – капелину из единой соломенной нити, закрученной по форме шляпы. Этот станок мог бы исчезнуть навсегда, если бы его последний существующий экземпляр не был найден и спасен «у последней черты». Работать на нем сегодня умеют всего две женщины; их имена так очаровательны, что я назову их здесь: Бланш и Ноэми.

Капелины часто отделывают грогреновыми лентами – по-французски gros-grain. Грогрен – это шелковая ткань в рубчик без вертикальной кромки, которой подшивают поля шляпы или пояс на юбке. Само слово gros-grain обладает неким неотразимым очарованием. Прежде всего, конечно, благодаря аллитерации: «гро грэ», которая звучит как довольное мурчание большой кошки. Но еще и потому, что в нем есть сразу две отсылки к лексическому пространству природы: к зернам (grain) пшеницы или кофе, а также к дождю (rain), который после резкого порыва ветра проливается каплями, огромными, как gros grain (крупное зерно).

Еще катеринки представили шляпы-федоры (Fedoras), названные в честь героини одноименной пьесы и прославленные легендарной Сарой Бернар, которая, исполняя эту роль, выходила на сцену в широкополой фетровой шляпе.

Названия других шляп восходят к конкретным предметам, создавая сюрреалистические и поэтичные образы. Такова шляпа-колокол (cloche) – головной убор без полей, популярный у garçonnes, андрогинных эмансипированных парижанок, одевавшихся по мужской моде в 1920-е годы.

Слова boule (шар) или melon (дыня) обозначают шляпу-котелок, которую носил Чарли Чаплин. А вуалетка из перьев, цветов или бусин обозначается звукоподражанием bibi, звучание которого так похоже на это сверкающее украшение. И, конечно же, нельзя забыть канотье (canotier) – овальной соломенной шляпе с плоским верхом и полями.

А о девушке, который в день святой Катерины выйдет на улицу без головного убора, мы говорим sortez en cheveux («выйти в собственных волосах»). Эта смешная идиома отражает тот факт, что до второй мировой войны выйти на улицу без шляпы считалось столь же неподобающим, как выйти без штанов, в одном белье. А потом пришла эмансипация. Женщины стали открыто демонстрировать свои волосы – символ сексуальности, знак свободы и современности. К огромному неудовольствию шляпных мастерских, которые исчезли почти полностью... кроме ателье Maison Michel, созданного в Париже в 1936 году, а в 1997 году ставшего частью CHANEL Métier d'art.

Полдень. Я вхожу в огромное здание le19M.
Длинные белые линии и эркерные окна возносятся к самому небу.
Я иду по коридорам, затем по открытому переходу. Первым я захожу в Дом Goossens. Его директор по историческому наследию и технологиям Патрик Гуссенс уже ждет меня.
Я удивлена современности примыкающих друг к другу комнат, окон, станков, людей, погруженных в свою работу. Потом мой взгляд привлекает первый драгоценный камень, за ним еще один – кусок хрусталя. Я открываю ящик, и драгоценности разлетаются, как сверкающие камушки. Я вдруг ощущаю себя Мальчиком-с-пальчик, оказавшимся посреди 25,5 тысяч квадратных метров металлического леса.
За горячим кофе, в окружении бронзовых кораллов и браслетов, устилающих все поверхности, словно дно океана, Патрик Гуссенс рассказывает о своем отце, основавшем ювелирную мастерскую в 1950 году, открыв новую эру и мир модной бижутерии. Очень скоро Мадемуазель Шанель начала заказывать у него изделия для своей личной коллекции. Вместе они размывали границы, переходя от мира фантазии к искусству Византии и Ренессанса.
Патрику Гуссенсу десять лет. Ранним утром он вместе с отцом отправляется в Лувр посмотреть на шедевр древнего искусства. Я представляю их перед коваными чугунными дверьми. Думаю, какие тайны нашептывали им картины. Какой путь проделало полотно Кватроченто, чтобы найти пристанище в глазах мастера и обрести новое воплощение в изгибах люстры, покачивающейся сейчас над нашими головами. Я вижу человека лет тридцати, зажигающего горелку, чтобы паять бронзу. Я все еще в огромном здании le19M. Меня провожают из офиса в ателье, чтобы показать, как создаются изделия.
А потом все ускользает. Как бы я ни старалась вникнуть детали, словно прилежная школьница записывая названия технологий и элементов в маленький красный блокнот, меня переносит в прошлое, и я начинаю ощущать вес и мощь окружающих меня объектов. Я чувствую излучаемую ими магию и осознаю, что ее порождает текущее сквозь них время. Множество взглядов, миров и эпох, сошедшихся в одном предмете, украшающем шею или запястье. Мне вспоминаются индейцы Когу, требующие у колумбийского правительства вернуть им драгоценные реликвии доколумбовской эпохи, которые они хотят закопать в лесах Амазонки, чтобы эти артефакты вновь обрели целебную силу.
Я пытаюсь вообразить, какой путь пошли камни, разложенные в мастерских le19M. Я превращаюсь в охотника за подводными сокровищами. Окружающее пространство заливает океан. Я вижу мерцающие в воде камни, слышу все звуки издалека, словно через толщу воды. Офис наполняется колеблющимся планктоном, разноцветными рыбами, разъеденными солью древними конструкциями и затонувшими дворцами. Над головой медленно колышется люстра, увлекаемая течением. Я улыбаюсь. Я помню, что за эркерами расстилается небо, но вокруг меня все исчезает. Я вижу лишь бездну открытого моря. Окружающие предметы танцуют и рассеивают вокруг свои чары, потешаясь над моими грезами, текущими сквозь них. Я думаю о Патрике Гуссенсе и его отце. Вижу мешанину из дерева, мрамора, бронзы, белого золота, каучука и розового кварца.
Человек рядом со мной продолжает говорить, и морская бездна исчезает. Я сижу в офисном кресле перед чашкой с остывшим кофе. «Не бывает настоящих или поддельных драгоценностей. Важен только жест». Я думаю о том, из чего состоим все мы как люди. Что делает нас реальными и осязаемыми. И я говорю себе, что все мы немного похожи на эти драгоценности, что золото в нас соседствует с каучуком и что именно из таких вещей и составлено наше существо – из противоречий и разноплановых миров, соперничество которых друг с другом и рождает нашу силу, нашу обостренную уязвимость и дерзкую красоту.

19-й округ Парижа; здесь стоит центр le19M.
Уже сама архитектура делает здание близким человеку.
Длинные вертикальные нити уводят в древнюю Лютецию.
Все дело в балансе... в алфавите... в букве М.
Сад ведет в путешествие сквозь время, бережные руки хранят знания ушедших дней.
В век, когда не читают, а скроллят, в век, когда я теряю память,
Художники и ремесленники сохраняют искусство ремесла.

Я видел перья, искусственные цветы, вышивку, работу ткачей. Ювелиров, шляпников, красильщиков и гофрировщиков. Перчаточников, декор, точность ткацкого станка, спиртовые горелки, крахмал, огонь, обувщиков.
От древних резцов, инструментов ювелира и легендарных изделий, от XIX века до нынешнего десятилетия... Все сделано во Франции:
Когда аксессуар необходим, он становится непостижимым
в своем совершенстве!
Париж, le19M. Порт-д’Обервилье. Даже знатоки уходят пораженными. Я молча,
распахнув глаза, смотрю, какую красоту могут создать
пять пальцев одной руки.
P.S.
Именно после посещения le19M я, кажется, начал понимать смысл песни Nos Coutures Морин Анго.
Спайка оставляет следы.
Швы оставляют шрамы.
Шитье стирает их все.
«Союз этих ремесел создает уникальные творения».

Сюрреалистическая поэтика цветочных венчиков, отпечатанных в трех измерениях.

Безупречные камелии, дышащие неощутимым ароматом, округлые и отделанные вышивкой,
пробуждающие воспоминания о влюбленных цветах Пруста.
Катлеи.
Боярышник.
Пионы.
Каждый цветок – женщина.
Обладающая собственными очертаниями, облаченная во фланель, кружево или органзу. Изысканно разодетая от стебля до тычинок.
Из этой палитры материалов рождается особый способ выражения, уникальный характер, неповторимая личность.
Ни один цветок не похож на другие.

Колетт, как истинный натуралист, остановилась бы посмотреть на шляпы-канотье, шляпы-колокола из бананового волокна и бесшовные конструкции из плетеной соломы, которым придают форму на болванке.
Каждую болванку вырезают по мерке, стружка осыпается, как кожура персика, мужчина ласкает ее гладкую поверхность, ее материнские изгибы.
Дерево, из которого она сделана, бессмертно.
Оно осеняет благословением всех, кто носит на голове его память.

А Бальзак? Бальзак описал бы руки, касающиеся этой россыпи шелков.
Наблюдения за гофрировальными станками, за их работой, неизменной на протяжении веков.
Руки молодой женщины, новой в этом музее ощущений.
След, который она оставит.
Наследие, которое она, в свою очередь, передаст другим ловким пальцам, которые будут трудиться здесь через двадцать лет, или через сто.

Еще здесь есть страусиные перья, превращающиеся в бабочек, и бабочки, приземляющиеся на соломенные шляпы.
Подводные анемоны, львицы морских глубин, не нуждающиеся в воде, чтобы расцвести на атласных платьях.
Оксюмороны цвета, поэтичные неожиданности, каждая из которых достойна пера Бориса Виана.

Ремесленники из Métiers d’art, художники шерсти, ткани, перьев или соломы, отдают свои идеи природе.
Творят ею и для нее.
Дарят ей вдохновение.

Я верю в силу мысли. Верю в способность магии вуду воздействовать на сердце человека, которого мы любим и по которому втайне тоскуем. Именно в мыслях соединяются и сталкиваются вся радость и гнев, страх и восторг, победы и поражения. Это карусель, которая никогда не останавливается, но свободно вращается круг за кругом, круг за кругом. Ничто не может ей помешать. Ничто не должно ее изменить. Мысль священна. Мне знакома благодать ее света и разрушительная сила ее теней. Она рождается раньше речи, но сама уже является языком, таинственной внутренней песней.

Ребенком я рисую мысли в виде нити, многократно извивающейся на листе. Мысли переплетаются, не сбиваясь при этом с пути. Они создают царство, врата которого я еще не открывала. Этим рисунком я, сама того не сознавая, готовлю себя к работе вышивальщицы. Детство – сцена маленького театра будущего, в котором мы играем пьесы наших мечтаний и величайших надежд.

Я так долго жила в объятиях тишины, склонившись над работой, направляя иглу и нить, словно правя кораблем, с закрытыми глазами – так хорошо я знаю дорогу. Мои искусные руки не делают ошибок, двигаясь вслепую под тканью, соединенные образующей узор нитью, нитью, неотделимой от нити моих мыслей, нитью, закрепляющей золото, кисти и бусины подобно тому, как сны, сомнения и вопросы укореняются в сознании. Нитью, иногда подхватываемой вязальным крючком, проходящей сквозь кожу, твид, органзу, гладкие или пышные материалы – пассивную материю, оживающую благодаря моим кропотливым движениям. Вышивая любые узоры, от мельчайших до огромных, я применяю к вышивальному станку те же законы, что и к ткацкому станку жизни: терпение и любовь к терпению. Течение времени не распускает мою вышивку – напротив, оно нарастает, укрепляет, создает; это любящий архитектор и мой союзник.

Вышивая, я пишу свою невидимую историю, исправляю затяжки на собственном сердце, успокаиваю терзания своей души. Мое ремесло – ремесло рассказчика, сменившего чернила и слова на иглу и нить, инструменты для шитья.

Каждый день я вышиваю свои мысли, сортирую их, скрываю и раскрываю, пока не добьюсь идеального равновесия, сохраняющего гармонию. Каждый день я вышиваю течение и трепет своего существа, соединяю собственную жизненную силу с утонченностью дизайна, который я создаю стежок за стежком, словно рассказчица, нанизывающая буквы одну за другой, чтобы свить свою историю. Мои руки и сознание – сиамские близнецы; руки следуют приказам сознания, и вышивка становится изображением моих желаний – хотя никто об этом не знает.

Мое тело пригвождено к столу, а нить держит крепко, словно веревка канатоходца – невозможно упасть в пустоту и в бездну, невозможно потеряться или попасть в беду, потому что вышивать – значит еще и чинить то, чего не знаешь, что не можешь различить, что не очевидно, что скрывается в складках, словно плоть под кожей – алая, пронизанная нервами, пылающая. Чинить вновь и вновь, как мать Луизы Буржуа, портниха, чья неустанная работа вдохновила ее дочь на создание фигур паука, ткущего шелк, – монументальных скульптур, возвышающихся по всему миру от Европы до обеих Америк.

Да, я верю в силу мысли, в ее способность объединять. Если я подумаю о безмятежности, может быть, из этой мысли родится безмятежность; если думаю о любви – может быть, любовь победит ненависть. Так работает механизм моего сознания: за многие годы я научилась вышивать безмятежность, я научилась молиться о лучшем мире и верить – вопреки всему – в свои молитвы о чуде.

Под узорами на плащах, жакетах, юбках, блузках я различаю узоры своих внутренних пейзажей – перекрестки, зачарованные леса и океаны, когда-то хранившие в себе слезы моей бесстрашной сентиментальной юности, пространства познания и предательств – которые я не отрицаю, ведь мы всегда становимся тем, чем мы были.

Мои сокровенные мысли расстилаются по ткани, соединяясь с замыслом ее создателя. Теперь мы связаны: ты, рисующая узор, ты, любующаяся им, ты, надевающая эту одежду, – и я, вышивающая нитью, спряденной из собственных мыслей. Мы связаны в единое целое этим пронзительным восторгом, когда, глядя глаза в глаза и храня уважение друг к другу, женщины и мужчины одного мира, одной земли, братья и сестры, единые под общим куполом неба, трудятся вместе ради торжества нежности.

I.
знаешь,
я видела шляпницу склонившуюся над работой
коленями опершуюся на пенопластовый коврик
ладонями давящую на пшеничную солому
на отполированной за многие годы использования липовой болванке

еще я видела швею
с кожаной подошвой на коленях
удары молотка по верху ботинка
чашка горячего кофе спрятана под верстаком

я не работаю руками
мой инструмент – язык
но я не могу сказать о них: они просто petites mains

когда женщины работают
я слышу рев львиц
крадущихся по нашим царствам
прихорошившись под венчиками цветов
мы караулим свою осторожную дичь

Скандербег был героем самураи носят камелии
как ты Коко я доверяюсь своей работе
чтобы утолить свои печали и трагедии


II.
я представляю тебя в Ритце
сколько движений отделяют
кожу с крупа ягненка
от бара в гранд-отеле?

твоя нога нажимает на педаль
лодыжка отсчитывает время нетерпение терзает твое сердце
кто отдыхает – обманщики
или может быть у них крылья

говорят ты ненавидишь выходные
даже 1 августа
ты изматываешь поставщиков
делая заказ за заказом

ты не показываешься в свете
неровно бьющееся сердце Парижа
напоминает тебе о твоем одиночестве
ночью
ты ласкаешь кожи
чтобы забыть своего игрока в поло

в твоем мире прыжки через препятствия
это не лошадиный спорт
и когда ты создаешь туфли
эти туфли сделаны чтобы ходить


III.
в 1957 году
Джорджия О’Кифф пишет белые ирисы
ты изобретаешь двухцветные туфли
и украшаешь их квадратным каблуком

с тех пор прошло больше полувека
они смотрят на меня с полки
с атласным мысом
с мягким ремнем
и величественным видом

я думаю о ногах которые их носили
прямых и стройных
метафорах города
где твоя власть неколебима
я теряюсь в заповеднике форм
каждое имя рассказывает историю
под брусчаткой по которой оно ходило

за окнами здания
похоже течет Сена
и я слышу пение русалок проплывающих мимо Порт д’Обервилье

я представляю тебя на Вандомской площади
золотисто-карие глаза
смотрят на прохожих
можно достичь почти чего угодно
если трудиться достаточно усердно

знаешь,

наши руки никогда не бывают маленькими
когда они ткут полотно нашей воли
в крылатых сандалиях или босоножках
мы бежим к своей судьбе

они говорят мы бросаемся в крайности
это значит: мы предельно свободны
мы женщины
и мы художницы

ты сочиняешь манифесты в форме туфель
я вышиваю эхо твоего труда
на складках своих фраз

В архивных коробах Дома Lesage творятся совершенно фантастические вещи, говорит он. Они, словно книги, хранят в себе увлекательные загадки. Откроешь коробку – узнаешь историю, полную чувств, безумия, энергии и иллюзий. Ведь вышивка – это иллюзия. Она может заставить поверить в существование материала с пайетками, бусинами, даже устричными раковинами и оберточной бумагой для конфет. Посмотрите сюда, продолжает он, открывая коробку; на этом образце – рельефный карман, воссоздающий мягкость уютного гнезда и предназначенный для жакета с узором в виде птиц. Он ловко закрывает коробку и открывает другую. А здесь мы видим деталь фрака, созданного по мотивам коромандельских ширм и полностью расшитого пайетками и золотыми бусинами. Идея была в том, чтобы сделать вышивку в импрессионистском ключе. Это настоящее живописное полотно, на нем даже можно найти заново окрашенные пайетки. Всего в этом образце около сорока элементов, придающих ему неповторимое великолепие. От текстильных элементов мы переходим к украшениям из целлюлозы или стекляруса, характерным для 80-х и 90-х, когда часто можно было встретить сочетание множества разнообразных материалов, – в отличие от 20-х, когда изделие могли украсить жемчугом, стеклярусом или хрусталем, но язык оставался очень простым. А теперь следуйте за мной.

Покинув архив с крупнейшей в мире коллекцией художественных вышивок, где дремлют семьдесят пять тысяч образцов, хранящие столько же историй, я отправляюсь за ним через лабиринт коридоров в просторное помещение с эркерами, где работает около пятнадцати человек, каждый за своим столом. Перед одним из столов я вдруг останавливаюсь. Игла протыкает ткань, оставляя за собой россыпь бусин и пайеток, превратившуюся в цветок. Быстрым движением вышивальщица протягивает иглу с изнанки на лицо ткани, затягивает нить, делает петлю и закрепляет стежком. Сколько лет вы здесь работаете, спрашиваю я. Лет сорок, отвечает она, не отрывая глаз от работы. Мне вдруг кажется, что время постепенно изменило очертания этого хрупкого тела, что прилежный труд и усердие в итоге скрутили его в угоду жестоким требованиям одного-единственного жеста – всего одного и всегда неизменного. И у вас никогда не болит спина или рука? Ее глаза, все еще сфокусированные на шитье, моргают за стеклами очков. Пальцы на мгновение замирают. Да, иногда болят, отвечает она с тихой улыбкой. И возвращается к работе. Я снова смотрю на гипнотический балет ее пальцев, воспроизводящих – секунда за секундой, минута за минутой – тот самый узор, заставивший мое сердце биться быстрее. В водовороте бусин и пайеток возникают не тронутые временем лица – такие же, как больше сорока лет назад, в моем детстве, когда они прижимались к моей щеке или проплывали у меня перед глазами. Движение нити вышивальщицы переносит меня во время, которое, как мне казалось в детстве, должно было длиться вечно, но, как я сумела (хотя и не до конца) со временем осознать, никогда не вернется. Я вновь увидела всех этих женщин, ныне уже ушедших, которые в далеком – слишком далеком сегодня – прошлом наполняли мое детство светом своего смеха и молоком своих слез в домах, которых сегодня тоже уже нет. В доме, где каждое утро моя бабушка по отцу таким усталым и прекрасным жестом укутывала свою печаль в расшитые цветами кораллово-красные тоги, прежде чем прилечь на софу и почитать мне; где каждый вечер моя мать прятала свои недостатки за великолепной простотой длинных платьев из золотистой или лазурной бахромы или за цветистой пышностью покрытых пайетками мини-юбок и отделанных перьями мозаичных жакетов, чтобы отправиться в погоню за мечтой – или иллюзией, – опираясь на руку мужчины, о котором я ничего не знала, но которому яростно завидовала. Может быть, думала я, именно так и ткется полотно человеческого существования; может быть, именно такова изнанка их слез. Ведь как игла не может отклониться от заданного рисунка, так и тот ребенок, которым мы когда-то были, в глубине своего существа посвятивший всю свою жизнь служению одному-единственному жесту, никогда до конца не простит взрослого, которым мы стали, – даже если взрослый, казалось бы, исполнил все свои обещания. Яркий свет озаряет комнату. Я вижу их вновь. Их счастливые силуэты проходят передо мной и удаляются, словно игла на станке Времени, где день за днем, год за годом, подвешенные на нити жизни, мы тоже иногда переносимся вперед, иногда задерживаемся на месте в вечном переплетении ночи и света, красоты и ее гибели, любви и ее тени.